Читаем без скачивания Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти] - Катя Ткаченко

Мы должны вернуться, хотя что мы узнаем, когда опять будем дома?

Если Н. А. должны делать операцию, то к тому времени все будет ясно.

А завтра Майя будет молиться за него, за своего приемного отца и за моего родного.

За человека, который когда–то был любовником моего мужа.

И потом бросил его.

Или это сделал мой муж — отчего то мне хочется, чтобы на самом деле было именно так.

Мой муж встретил меня и бросил моего отца, но остался его другом.

Я ничего не понимаю, я пристально всматриваюсь в высоченные угрюмые склоны, на вершине одного из которых неясно видна смутная в это сумеречное время тень.

— Массада, — говорит Миша, — крепость, построенная Иродом Великим. — И добавляет: — Днем там очень жарко.

Вдалеке появляются огни. Это то самое место, куда мы едем вот уже больше трех часов.

Место, где люди отдыхают, принимают грязевые и солнечные ванны.

Где лечебницы, отели и рестораны, а так же небольшие кафе.

И там, на самом берегу, стоит отель «Ход», к которому мы и подъезжаем.

Миша останавливается, мы с Майей выходим из машины, чувствуется, как затекли ноги от долгой езды.

Вначале больше пяти часов в самолете, потом еще три — в машине. Итого — восемь.

Хорошо, что я успела пописать в аэропорту.

Хорошо, что Майя тоже успела сделать это.

Иначе бы мы не доехали, пришлось бы останавливаться по дороге и сидеть на обочине с голой попой.

Прекрасная мишень для тех, кто любит стрелять по мишеням.

Миша берет наши сумки и идет первым, мы заходим за ним и направляемся прямо к рецепции.

Наш номер на третьем этаже, 307.

Вы еще успеваете на ужин, приветливо говорит на хорошем русском пожилая еврейка.

Номер не очень большой, но уютный, с одной широкой кроватью.

Я включаю кондишн и сажусь в кресло.

Мне хочется курить и мне хочется в душ.

И мне хочется на ужин, а вот Майе хочется только одного: спать.

Я начинаю убеждать ее в том, что поесть надо и она соглашается.

Вещи разберем потом, говорит она, сейчас я слишком устала.

Я тоже устала, но я хочу принять душ и переодеться.

Я открываю сумку и достаю то, что можно надеть и не глаженным.

Белые брюки, которые не мнутся и майку с короткими рукавами серебристого цвета.

Я иду в душ и долго плещусь, смывая с себя дорожную грязь.

Когда я захожу в комнату, то вижу, что Майя лежит на постели, сбросив с себя одежду, она совсем не стесняется того, что я вижу те самые белые пятна, из–за которых мы и оказались здесь.

Мне хочется обнять ее и прижаться к ней, мне хочется провести рукой по ее рыжеватому, небритому лобку.

Точнее сказать, подбритому, но не выбритому.

Я опять вспоминаю о том, что вот уже какой день хочу побрить себе ноги.

Майя идет в душ, а я начинаю одеваться.

Я меняю трусики и решаю, что лифчик не надену — я слишком устала сегодня весь день быть в лифчике, пусть грудь дышит, хотя бы под майкой.

Когда Майя выходит, то я уже готова и жду ее на ужин.

Она одевается, а я смотрю, как она делает это.

— Ты меня смущаешь, — говорит мне она.

Я не отвечаю, я просто подхожу к ней и провожу ладонью по ее левой груди.

— Не надо, — говорит Майя, — а потом, как–то странно улыбнувшись, добавляет: — Не сегодня, ладно?

— Ладно, — говорю я, и повторяю это же самое слово, когда мы вернувшись после ужина, сразу ложимся спать, так и оставив вещи не разобранными.

Она лежит на своей половине нашей широкой двуспальной кровати, скинув с себя всю одежду и накрывшись тонким, аляповато–цветным одеялом с монограммой отеля, вытканной в правом нижнем углу.

Я поворачиваюсь к ней и смотрю в ее глаза.

Она улыбается мне, а потом говорит тем же спокойным, что и перед ужином, тоном: — Не надо, не сегодня, ладно?

— Ладно, — повторяю я и сама закрываю глаза, пытаясь уснуть, вот только — в отличие от Майи — у меня это не получается.

И я встаю, снова одеваюсь, беру с собой пачку сигарет и зажигалку, а потом вдруг лезу в сумку и достаю так и не убитую мною до конца вчерашним утром книгу человека, которого последние дни считаю своим отцом.

Я спускаюсь вниз, в лобио, спрашиваю на рецепции все у той же приветливой русскоговорящей пожилой еврейки, где выход на пляж, и иду прочь из отеля, дохожу до груды шезлонгов, выбираю один, сажусь под ближайшим фонарем, смотрю на красновато–желтую луну и вдыхаю в себя теплый, отчасти душный и такой странный воздух Мертвого моря.

Я не знаю, догадывается ли он сейчас о том, что я — его судья, как, естественно, абсолютно не представляю, знает ли Н. А., готовясь к операции в своей больничной палате, что Майя собирается завтра с утра в Иерусалим не только для того, чтобы молить бога о его, Н. А, выздоровлении.

Скорее всего, прислонясь к холодному камню самого знаменитого в мире надгробия, она тоже будет советоваться с Ним о том, какое решение ей вынести.

Я закуриваю, поудобнее устраиваюсь в шезлонге и открываю захваченную с собой из номера книгу.

Небольшой ветерок, дующий со стороны иорданского берега, несет с собой какие–то незнакомые и терпкие, хорошо настоянные на знаменитых местных солях запахи.

Вот только если я хорошо знаю, какой приговор могу вынести сама в отношении собственного мужа, то что решит Майя в отношении Н. А. — это мне неведомо.

И я не думаю, что она скажет об этом завтра, по возвращению из Иерусалима.

26

ЧАШКА КОФЕ НА УЛИЦЕ ПОРТОФЕРИССА

оказалась для меня последней чашкой кофе из той, другой, не сегодняшней жизни.

Хотя вполне естественно, что я об этом не то, что не знал, но даже и не предполагал, что такое возможно, как никогда не предполагал, что есть в Барселоне такая маленькая улочка — Портоферисса, что значит то ли Портовая, то ли — ведущая к порту, и это правильно: если идти по ней все вниз и вниз, то можно, пройдя сквозь резкие тени Готического квартала, оказаться у берега, оставив за собой и собор, и тяжелые квадраты дворцовых зданий, и даже статую Колумба, хотя до статуи идти проще по бульвару, известному во всем мире, как Рамбла, прямо, никуда не сворачивая, от площади Каталонии и до моря, утыкаясь в спину статуи Колумба, лицом смотрящего на бетонные волнорезы и на причалы, с пришвартованными к ним океанскими лайнерами, собирающимся идти то ли в сторону Марселя, то ли наоборот — минуя Гибралтар, через Атлантику, совсем к другим берегам.

И оказался–то я на этой улочке совершенно случайно, ибо вначале планы мои на последний в Барселоне день были совсем другими и начал я их выполнять согласно тому небольшому списку, что еще в самые первые дни отчего–то начертал в своей голове.

Список из двух пунктов, перемена которых никак не могла сказаться на их важность, пункт «а» свободно мог быть заменен пунктом «б», а пункт «б» пунктом «а» — результат в любом случае оставался бы тем же, да, наверное, и остался, если только судьба не вмешалась бы в томительную тягучесть этого будничного июньского дня странным вывертом, который и занес меня в сторону не только от Рамблы, но и от бульвара Ангелов, хотя еще утром, когда я вышел из электрички, собственно на которой — не то, что из–за экономии, просто так на самом деле удобнее — и добрался до этого города холмов и футбола с побережья, на которое мне предстояло вернуться вечером, чтобы завтра снова проехать мимо, но уже на автобусе, следующем в аэропорт, так вот, еще утром, когда я вышел из электрички, ничто не предвещало мне знакомство с этой небольшой улочкой в самом центре Барселоне, хотя в каждом центре каждого большого города на земле есть десятки таких маленьких улочек и это совсем не значит, что их надо обязательно посещать, топтать о них подошвы своих сандалий, плавится от жары и мокнуть от проливного дождя, хотя последнее в этот будничный июньский день не грозило не только мне, но и всем остальным — что местным, что приезжим — обитателям Барселоны.

Небо было в дымке, но это только радовало, если есть дымка, то значит, солнце не будет столь обжигающим и можно не торопясь идти по Рамбле и думать, какой из пунктов давно начертанного в голове плана — «а» или «б» — выполнить первым.

Хотя именно в случае Рамблы пункты вступали в противоречие, ибо Рамбла сама была пунктом — поход по Рамбле, променад, прогулка, с тупым глазением по сторонам и любопытством от всех этих бесчисленных продавцов живности и гуляк, художников и гуляк, продавцов сувениров и гуляк, медленно, неторопливо, вниз по бульвару, до статуи Колумба, до моря, до его береговой черты, до бетонных волнорезов и каменных причалов, к которым пришвартованы уже упоминавшиеся океанские лайнеры, на которые я долго любовался несколько дней назад, когда посещал этот город совсем с другой целью — взглянуть в очередной раз на искривленные не временем, а сознанием творения безумного каталонца, вполне возможно, что подняться на крышу того самого дома, который так любил ты, мой бедный и изменчивый друг, и к которому я пристрастился с твоей помощью, вот только — и в этом наше отличие — я повторил шаг за шагом маршрут Николсона и Шнайдер, и подошел к бортику, который фигурным и глазастым барьером отделяет тебя от возможности свободного падения и нелепой смерти в самом центре этого божественного средиземноморского города, впрочем, тот день, когда я любовался на творения Гауди, от лицезрения которых, включая и упомянутый дом, и парк Гуэль, и саму Саграда Фамилия, мне отчего–то вновь стали вспоминаться строки Кавафиса, написанные — и это вдруг стало отчетливо ясно именно в тот момент, когда я, задрав, как и прочие туристы, голову, стоял на переходе, ведущем через узкую и забитую машинами и автобусами улочку прямо к центральному порталу собора Святого Семейства — наискосок от Барселоны, надо просто взять карту и провести прямую линию, соединить испанский берег с египетским и тогда соединяться две точки, Барселона и Александрия, и вновь раздастся приглушенный шепот Кавафиса, проговаривающий вслух строки о том, что «По тавернам бейрутским, по борделям шатаюсь боль глуша, — докатился. Я бежал без оглядки прочь из Александрии. Я не ждал от Тамида, что меня променяет он на сына эпарха ради виллы на Ниле и дворца городского. Я бежал без оглядки прочь из Александрии…», впрочем, и я бежал так же сюда, на испанское побережье, с заездами в Барселону, вот только бы хотелось мне знать, на кого ты меня променял и ради чего…